Предисловие
В Смоленске живет свидетель Холокоста Нелли Подлесная, узница концлагеря «Аушвиц» (польский город Освенцим). Смотришь в ее грустные голубые глаза и невольно задаешься вопросом: неужели эта светлая, хрупкая, добрая женщина смогла пережить ТАКОЕ… Нелли Григорьевна вспоминает о жизни, чудом не оборвавшейся на партизанских тропах, простреливаемых идущей цепочкой немчурой из карательного отряда; в пересыльном лагере во время вспышки тифа; за воротами, которые венчала надпись, ненавидимая миллионами – «Аушвиц». Она смогла вырваться из цепких лап врача-убийцы Менгеле и смогла дожить до Победы. Она – ребёнок войны, лишённая детства из-за вторжения серой орды ранним июньским утром.
«Я жид – буду долго жить»
Я не знаю точно свой возраст. Деревню нашу жгли трижды. Никаких документов не осталось, как и фотографий из детства. Когда война началась, мне 8 или 9 лет было. Жили мы тогда на Витебщине, недалеко от Велижа.
Немцы очень быстро пришли, но не армией. Дорог важных не было, большак «Витебск – Сож» в сторонке проходил. К нам всего несколько человек немцев приехали в деревню. Кутерьма сразу началась, курей ловили, скотину брали. Моя сестра доила корову, когда к ней подбежали, требуя: «млеко, млеко!», та их ведром огрела... чудом не расстреляли.
Потом начались поборы по вещам – шерсть, валенки, полушубки. Мы что могли попрятали, чтобы врагу не помогать. И мальчишек еврейских прятали. Те между собой всё прибаутками перебрасывались. Один другому: «Ты еврей, сдохнешь скорей», второй отвечает: «Нет, я жид – значит, буду долго жить». Укрыли от немчуры, папа их потом сумел отвезти «на большую землю» – за фронт, значит.
Немцы в наказание нагрянули и животных всех угнали, на деревню ни одного поросёнка, ни телёнка. Разве это жизнь: без жирка, без молочка?
Тогда ещё тихо было относительно. Уже перед самым праздником Октября у нас партизаны стали появляться. Пленные сбежавшие, молодёжь гражданская в леса уходила. Отряд один был в нашем лесу, неподалёку. И брат старший мой тоже ушёл – в армию его не взяли, 17 было, а тут ушёл.
Немцы поначалу терпели, обстреливали, листовки разбрасывали, но не в полную силу. А в 42-м надоело им, решили расправиться. Конец апреля – начало мая – первая карательная экспедиция была. Мы все в болота попрятались, а деревню нашу пожгли всю. Так войну терпеть стало совсем тяжело.
Суражские ворота
Когда карательные отряды стали не страшным слухом, а реальностью, деревенские решили прорываться к своим. В 1943 году между Велижем и Усвятами был коридор шириной около 40 километров, который контролировался партизанами, но с переменным успехом.
Пока мы дошли до этих Суражских ворот, немцы уже в несколько рядов окружили. Бомбили постоянно. А карт нет никаких – иди, ищи, как хочешь. И еды с собой не возьмёшь много, потому что нет её уже. Снег разгребали – брусничник найдёшь, уже радость. Траву выкапывали, варили.
Сухарей с собой не брали, места много занимают. У всех с собой зерно, варили, как могли: костёр сильно не разведёшь – увидят. Так и ели полусырым.
Когда, наконец, к «воротам» подошли, сперва раненых вывозили, потом уже население. Пока то-сё, отрезали нас от «большой земли». Бегали целый день от немцев, те идут цепью – через каждые десять метров, не проскочишь. Потерялись, встречали разрозненные отряды партизан, к ним присоединялись, но натыкаемся на засаду – прячемся. Пока убегала, в ручей провалилась, полные валенки воды. Папа за мной прыгнул, вытащил, а тут ночь уже, темно. Куда идти? Спрятались в ельнике. К отряду ещё одному присоединились, шли долго, спиной вперёд, чтобы следы на снегу запутать.
Дошли до деревни, где нас приютили, одежду сушить, нас – на печку. Папа снимает валенки – а они вместе с кожей от ноги отстают... Утром полицаи явились, спрашивают у хозяйки, где партизаны, где беглецы? Та в последний момент успела наши вещи в печку спрятать и заслонкой закрыть. Сказала, что никого не видела, они и ушли. Нас накормили и тоже восвояси.
Из деревни, на деревню – дошли до той, где тетя моя жила. Папа к партизанам ушёл. А нас, беззащитных, приютили, но ненадолго – снова немцы, власовцы. В 4 утра пришли, еще туман не поднялся. Мы, кто в чём был, повыскакивали и бежать. В суматохе Миша, брат мой, в одну сторону, а мама в другую. Я пока металась – куда, с кем – Миша убежал, а нас с мамой схватили и повели пешком до Витебска 25 километров. Погнали через нашу деревню, мы просим «Дайте одежду какую-то заберём!» Немец строго: «Вам она не понадобится».
Тогда поняли, что дело худо. В соседней деревне в сарай согнали. Там бургомистр назначенный заявился нас расспрашивать – он папу моего знал. Говорит: «Скажи, бегает твой бандит ещё (это он про отца)»? А мама отвечает: «Бандиты – это те, кто людей убивает, а мой Родину защищает». Сплюнул, махнул рукой, ушёл. А сарай заминирован был. Мальчишки обрезали провода, ведущие к бочкам с взрывчаткой, так мы и выжили.
Лагерь первый, лагерь второй
Уже в Витебске нас определили в бывшие военные казармы, их под лагерь для пленных определили. Нам говорят свои: «Не говори настоящей фамилии, тут предатель со списком партизан». Мы и назвались Поповичами, настоящие Поповичи уехали целину поднимать, среди партизан никого из их семьи не было. Но предатель узнал. Опять повезло – не расстреляли.
А в начале октября фронт уже близко подошёл, наши освобождали город за городом. Уже слышно было, как артиллерия бьёт и пулемёт крупнокалиберный. Мы, дети, уже умели различать по звуку.
1 октября нас отвели всех на вокзал, набили в вагоны так, что даже сесть нельзя было, и 10 дней везли до Освенцима. Уже в дороге, без воды, без пищи, умирали. Где-то половина не доехала.
Встретили нас парадной музыкой и лаем собак. Под крики и плач несколько эшелонов прибыло. Построили – мужчин отдельно, мальчиков старше 14 – к ним. Аушвиц – это сеть лагерей. Я уже потом узнала, что тот, куда нас определили, Бжезинка-2[1], был самым страшным. Пока вели, пить очень хотелось, дети просили хотя бы руки промочить в лужах, но всех гнали дальше. Кто наклонялся – били плетью.
Согнали в баню, вещи все заставили сложить, серебро-золото сдать. Всех остригли, намазали какой-то дрянью. Отвели в следующую комнату, она оказалась душегубкой. Сыпят сверху порошок, выделяется дым, и все задыхаются. Продержали нас минут 15-20, но не убили.
В следующую комнату повели, там номера набивали. У мамы был 65909, у меня 65910. Сейчас не ищите, я вывела его дочиста. Пока кололи, дети кричали, плакали – больно. Мама мне шепчет, что совсем не больно, а у самой слёзы катились, пока накалывали. Три пёрышка, как от ручки, связывали вместе и кололи.
Дали халаты полосатые, на ноги – деревянные колодки и по баракам. Нам достался третий ярус. Днём лежать нельзя – только сидеть. Били за всё: быстро слез, медленно слез, просто так били, за то, что православный.
Кормили – хлеб из опилок, остатков муки и желудей, это завтрак. На обед – баланда.
Зима пришла, нас построили, говорят: «Детей старше двух лет отдельно от матерей». Сказали, питание лучше выделят и барак теплее. Выводить начали за ворота первых, одна полячка закричала: «Русские, куда смотрите, ваших детей до камину ведут» (до печи, значит, сжигать). Я к маме прижалась, меня прикладом эсэсовец ударил, маму плёткой, запомнила – лежит распростёртая на земле, платок свалился... Я сознание потеряла, а очнулась – увели её, куда – не знаю. Больше не виделись.
И снова нас не убили. Свезли на опыты. Из двух бараков еле-еле на полбарака детей пережило. Брали кровь почти каждый день, заражали всяким и наблюдали. Уцелела, потому что здоровье крепкое было. Дожила до 27 января.
Самый светлый день
Пригород начали бомбить, нас всех разместили по подвалам, три дня не ели, не пили, всё ждали. Вдруг слышим – аж трясётся всё. Одна девчушка выскочила, кричит: «Наши танки, наши танки идут!» А холодно было, она набросила шинель немецкую на себя, и на свежем воздухе плохо стало. Присела. Красноармеец её замечает, винтовку вскидывает, а она сразу так растерянно: «Дяденька, не убивай, я же узница, я своя!»
Какая радость тут была. Поняли, что выжили, что дожили до освобождения.
Но нас ещё два месяца выхаживали и лечили: такие все были истощённые, обессиленные. За нас боялись, что не перенесём дороги. И только 1 апреля нас на санитарных вагонах повезли. Доехала до Саратова, там бушлаты выдали, форму пошили новую, обувь. Туфли выдали на таком высоком каблуке, хоть сейчас на танцы!
А потом и семья нашлась, но не вся. Мамочку я так и не видела больше. А брат, сестра, тётя – нашлись. Меня в Таллин перевезли, помогли родные устроиться на завод. А там же, в Таллине, и Евгений Подлесный нашёлся – моряк мой. Поженились, мне 18 было, на танцах познакомились и прожили 62 года.
Митрополит Антоний Сурожский о молитве, написанной погибшим узником-евреем концлагеря Дахау[2].
«Мир всем людям злой воли! Да престанет всякая месть, всякий призыв к наказанию и возмездию… Преступления переполнили чашу, человеческий разум не в силах больше вместить их. Неисчислимы сонмы мучеников…
Поэтому не возлагай их страдания на весы Твоей справедливости. Господи, не обращай их против мучителей грозным обвинением, чтобы взыскать с них страшную расплату. Воздай им иначе! Положи на весы, в защиту палачей, доносчиков, предателей и всех людей злой воли – мужество, духовную силу мучимых, их смирение, их высокое благородство, их постоянную внутреннюю борьбу и непобедимую надежду, осушавшую слезы, их любовь, их истерзанные, разбитые сердца, оставшиеся непреклонными и верными перед лицом самой смерти, даже в моменты предельной слабости… Положи все это, Господи, перед Твоими очами в прощение грехов, как выкуп, ради торжества праведности, прими во внимание добро, а не зло! И пусть мы останемся в памяти наших врагов не как их жертвы, не как жуткий кошмар, не как неотступно преследующие их призраки, но как помощники в их борьбе за искоренение разгула их преступных страстей. Ничего большего мы не хотим от них. А когда все это кончится, даруй нам жить как людям среди людей, и да возвратится на нашу исстрадавшуюся землю мир – мир людям доброй воли и всем остальным…».
https://gazeta-proregion.ru/pro-people/glaza-kotorye-videli-vsyo/
https://www.youtube.com/watch?v=Ln9m7hggvBg
[1] Аушвиц 2 – также известный как Биркенау, или Бжезинка (Brzezinka)
[2] https://dzen.ru/a/Yxh8QEvbVXSjGB1a